Монгол подбирается ближе. Дыра человеческих очертаний в смутной темноте. Вижу его полуулыбку. Ковбойские сапоги отсчитывают последние отпущенные мне секунды. Ящерица и фары «кадиллака», прочесывающие поле битвы, остаются в какой-то другой жизни. Интересно, Морино с Франкенштейном все еще за этим наблюдают? Смотрю на Монгола, боюсь, что если хоть на миг отведу взгляд, то мой убийца сократит путь наполовину. Адреналин борется с лихорадкой, но я не в состоянии воспользоваться силой, которую мне придает страх. Никакой адреналин не сохранит мне жизнь, если я спрыгну с моста и разобьюсь о землю. Никакой адреналин не поможет разоружить настоящего, осязаемого наемника с настоящим, осязаемым пистолетом. Нет, фиг тебе. Я покойник. Кто будет по мне скучать? К следующей субботе Бунтаро найдет себе нового постояльца. Мама начнет очередной цикл самобичевания, угрызений совести и водки. В который раз. Кто знает, что почувствует отец? Мачеха, наверное, купит новую шляпку, чтобы отпраздновать знаменательное событие. У Акико Като ненадолго прибавится бумажной работы. Кошка найдет другое пристанище. Она ко мне приходила только ради молока. Дядюшки со своими женами и моими двоюродными братьями и сестрами на Якусиме, конечно же, расстроятся, но сойдутся на том, что от Токио одни неприятности и что жизнь в Японии полна опасностей, не то что в былые времена. Бабушка выслушает новость с непроницаемым лицом и погрузится в молчание – на полдня. Потом скажет: «Сестра позвала его, и он ушел». На этом список заканчивается. И это при условии, что мой труп найдут. Куда более вероятно, что меня вместе с остальными зароют под будущей взлетно-посадочной полосой. Через неделю Бунтаро заявит обо мне как о пропавшем без вести, и все будут пожимать плечами и говорить, что я пошел по стопам своей матери. Ну вот и он, проверяет свой пистолет. К чему все это? Андзю погубило очарование океана, а меня губит разочарование. Снова чихаю. В такой момент?! А, какая разница?! С отвоеванной у моря земли веет прохладный бриз.

Я решаю подождать с часок, прежде чем вернуться в «Валгаллу». Первым делом нахожу телефон. Звоню госпоже Сасаки в Уэно, но, услышав ее голос, вешаю трубку – то ли в растерянности, то ли со стыда. Что мне ей рассказывать – заведомую ложь или заведомую правду? И то и другое исключено. Звоню Бунтаро, с которым гораздо проще. Он с ходу тараторит:

– Ой, тут такое! У Кодаи открылись глаза! Прямо в утробе. Открылись! Представляешь? А еще, слушай, – он сосет большой палец. Уже! Доктор сказал, что это очень необычно на таком раннем сроке. Очень развитой младенец, доктор так и сказал.

– Бунтаро, я…

– Я тут смотрел видеофильм про младенцев. Материнство – это… невероятная штука, да. Вот ты знаешь, что эмбрионов тоже мучает жажда? Правда-правда! Поэтому они пьют амниотическую жидкость и отливают ее обратно. То же самое, что подключиться к бесперебойной подаче «Будвайзера». Только амниотическая жидкость приятней на вкус. Должно быть, ждать своего рождения – это девять месяцев сплошного блаженства. Как бар, где тебе никогда не предъявят счет. Как конец шестидесятых. Вот только мы всего этого не помним.

– Бунтаро, один мой друг…

– А знаешь, как при беременности смещаются внутренние органы? К третьему триместру матка уже соприкасается с грудиной. Ну, всем плацентарным млекопитающим нелегко. Поэтому… – «Падающую звезду» оглашает истошный женский вопль. – Не вешай трубку, я сделаю потише. Я тут смотрю «Ребенка Розмари»[102]. Запоминаю, как проверить, не окажется ли Кодаи сыном Сатаны. Акушерка в больнице сказала…

– Бунтаро!

– Что?

– Извини, но я звоню из автомата, и карточка вот-вот сдохнет. В «Падающую звезду» на такси едет один мой друг. Он сдавал кровь, и теперь ему нужно отдохнуть, – прошу тебя, когда он приедет, проводи его ко мне. Я тебе потом все объясню. Очень тебя прошу.

– А брюки ему не погладить? Или, может, сделать массаж, или…

Пищат гудки. Отлично. Я вешаю трубку.

Целый взвод влюбленных, не говоря уже о батальоне суетливых молодых семейств, в которых эти парочки превратятся лет через пять, увлекает меня за собой к сцене в глубине торгового центра. Музыканты играют что-то затейливо-кружевное. Наверное, Моцарта. Совершенно случайно я оказываюсь в первом ряду. Грузный виолончелист, два тощих скрипача, приземистый альтист и девушка, играющая на рояле «Ямаха». Если владельцы собак со временем становятся похожими на своих питомцев, то музыканты превращаются в подобия своих инструментов. Кроме пианисток – как может человек напоминать пианино? Разве только сложностью устройства. Волосы скрывают ее лицо; она склоняется над клавишами, будто боги нашептывают ей мелодию. У пианистки восхитительная шея: изгибы, гладкость, упругость, ложбинки, выпуклости – само совершенство. Платье кремового шелка, пятнышки пота вдоль позвоночника, босые ноги. Музыка замолкает, и все вокруг хлопают в ладоши. Струнники наслаждаются аплодисментами, а пианистка поворачивается и скромно кланяется. Аи Имадзё. Эти Аи Имадзё. Ищу, где бы спрятаться, но вокруг – стена сумок, детских колясок и тающего мороженого. Аи Имадзё смотрит в мою сторону, и лицо мне опаляет взрывом румянца. Потом до меня доходит, что она смотрит, но не видит. Она до сих пор ослеплена музыкой. Вдруг она улыбается – на этот раз совершенно точно мне – и изображает удар головой. Я нерешительно машу ей, но меня оттесняют пингвины с букетами размером с древесные кроны. Какая-то гиппопотамша, увешанная бусами, терзает микрофон, и он протестующе завывает. Я бреду прочь, ищу в «Ксанаду» тенистый уголок, где можно присесть. Не хочу, чтобы из-за меня Аи Имадзё было стыдно перед друзьями с музыкального факультета.

«Валгалла» застит солнце. Спустя час я проскальзываю в щель заграждения и прячусь в неоконченной тени. У центрального входа курят три охранника, но пробираться незамеченным между шлакоблоками, трубами, бухтами тросов и дренажными канавами не составляет большого труда. Если за мной следят из само́й «Валгаллы» – я пропал; одна надежда на то, что встреча с Аи Имадзё исчерпала сегодняшнюю квоту совпадений. Чуть не падаю, споткнувшись о виток троса. Вдруг он оживает, скользит в сторону и сквозь вентиляционное отверстие уползает в «Валгаллу». Эх, Змея, – вообще-то, змеям здесь не место. Держась вне поля зрения охранников, подхожу к основанию пирамиды и присматриваюсь, где бы проникнуть внутрь. Сооружение поражает своими размерами: от одного угла до другого – минут пять ходьбы. У входа в вестибюль кляну себя за то, что не догадался вставить что-нибудь в дверь, чтобы она не захлопнулась на замок. Правда, придется еще разбираться